<<
>>

§ 3. Культурный генезис в постсовременной эпистеме

Временные рамки постсовременной эпистемы - дискуссионный вопрос, впрочем, как и сам факт ее существования. Дискуссионность подобного рода в принципе характерна для постструктуралистского дискурса, достаточно упомянуть об аргументации Д.

Пассмора о философском наследии Ж. Деррида, допускающей оценку этого мыслителя как представителя структурализма, а не постструктурализма[164]. Вместе с тем, постиндустриальное общество и экономика, постструктурализм - это общепризнанные термины, и затруднения возникают, прежде всего, в тот момент, когда мы пытаемся ответить на вопрос о том, сменила ли постсовременная эпистема свою предшественницу, если и не повсеместно, то хотя бы в экономически развитых странах?

В данном плане показателен пример из финской практики оптимизации государственного управления. Действительно, исторический опыт Финляндии оказался очень благоприятным для последующего внедрения инноваций в систему государственной службы. В 1879 году в Финляндии начал работу первый в мире частный телеграф, а уже до Второй Мировой войны функционировало 815 телефонных компаний[165] [166]. Развитие мобильной телефонии привело к тому, что на сегодняшний день в IT сфере занято 3-4 процента населения Финляндии, а доля этой продукции в ВВП за счет экспорта составляет почти 50 процентов . Постепенно высокие технологии, начиная с мобильной связи прочно вошли в финскую повседневную жизнь. Исследования частоты использования высоких технологий гражданами Финляндии, распространения инноваций в целом, показали, что в 2002 году финский Technology achievement index превысил американский показатель: 0.74 и 0.73 соответственно[167]. Таким образом постиндустриальное общество и, соответственно, экономика в Финляндии - это бесспорная данность. Однако утверждать, что сформировался новый способ мышления не представляется возможным.

В 2011 году финское правительство приняло программу SADe (electronic Services And Democracy), рассчитанную на четыре года, суть которой состоит в расширении IT-кластера в контексте оптимизации государственной службы. Программа SADe, как следует из названия, подразумевает развитие электронных услуг и демократии, но не как частных задач, а в качестве условия развития центральной и местной власти, что предполагает реализацию соответствующих профильных программ и проекта по совершенствованию сектора оказания государственных услуг. Однако на практике внедрение данной системы оказалось эффективным только в тех случаях, когда предпринимались попытки оптимизировать существующий способ управления, но не подвергнуть радикальному пересмотру его системообразующие принципы. Таким образом фактически произошла электронизация, но не информатизация процесса государственной службы.

Пример из финской практики является наглядным в том плане, что даже применительно к экономически развитым странам некорректно утверждать о том, что произошло утверждение постсовременной эпистемы.

Фактически постсовременная структура знания о конфликтах является лиминальной. С одной стороны, она уже содержит в себе информацию о новых подходах, но при этом не претендует на полное вытеснение традиционных теоретических и практических наработок. Представляется логичным утверждать, что научность подхода к данной проблеме, с позиций археологического метода, определяется через строгое различие

существенного и несущественного, что в принципе характерно для любого

172

исторического подхода , хотя, безусловно, неокончательность процесса формирования постсовременной эпистемы ограничивает возможности исследования взаимосвязи конфликта и культуры, поэтому мы можем предложить только набросок цельного концепта.

Пассивная роль культуры, по отношению к конфликторазрешению, проявляется в следующих формах.

В постсовременном обществе значительно сокращаются расстояния, в частности, за счёт развития Интернета, ускоряющего процесс обмена информацией, что наделяет индивидов возможностью дистанционного участия в конференциях, саммитах и торгах; это же касается дистанционного политического волеизъявления, равно как и участия в политических дебатах. Коммуникационные процессы приобретают качественно иную значимость, их роль в процессе конституирования культурного дискурса возрастает по отношению к прошлым эпохам.

Экономика постсовременного типа существенно «ускоряется»: «Когда что-то растет в цене на 2300 процентов в год, решения приходится принимать быстро. Наиболее ценным становится возможность чувствовать перемены и подстраиваться под них» . Соответственно, эффективность конфликторазрешения уже может быть оценена не только по критерию цель- средства, но и цель-процессы , с учетом трансакционных издержек. В результате понятие «эффективность» постепенно трансформируется в «действенность». При этом роль государства, разрешающего конфликты, понижается ввиду перераспределения полномочий регулирующего воздействия на между традиционными и инновационными институтами, хотя многие исследователи придерживаются точки зрения, согласно которой конфликт на почве несогласия относительно власти относится к так [168] [169] [170]

175

называемой проблеме «основного игрока» .

Для культурного дискурса нового типа характерно не только смещение приоритетов, перераспределение ролей сторон в конфликтах, изменение критериев оценки эффективности регулирующего воздействия, но и возникновение принципиально иных форм конфликтного взаимодействия. В частности, постсовременные реалии конституируют ранее не существовавший тип конфликта, детерминированный «выключенностью» (на сегодняшний день в российской науке не существует однозначного перевода англоязычного термина «exclusion»[171] [172] [173]) ряда социальных групп из трансформирующейся системы социально-политических отношений.

Для научного познания проблема актуализируется таким образом, что «выключенность» подобного рода минимизирует вероятность того, что носитель альтернативной культуры сможет выявить «новые скрытые смыслы, объективно существовавшие, но недоступные людям, выросшим в

177

данной культуре» .

Пассивный культурный генезис в новую эпоху, в отличие от современной эпистемы, не дает четкого понимания сущности культурных оснований для меняющихся структур знания. Цельность постсовременной эпистемы относится к спорным вопросам и на сегодняшний день в эпистемологической сетке существуют серьезные пробелы. В этой связи взаимосвязь между феноменом конфликта и культуры раскрыть гораздо труднее, хотя некоторые аспекты не вызывают сомнений. Вполне обоснованно, например, полагать, что постоянно меняющееся Я-в- конфликтности набрасывает себя на новые способы выговаривания, борьбу за статусную декларацию, изоляционизм и этические нормы качественно иного типа, но эпистемологическую сетку, раскрывающую взаимоотношение феномена культуры и конфликта, можно представить только в виде наброска.

Таблица 3. Структура знания о конфликте (постссовременная эпистема)
Экзистенциалы Характеристики культурного генезиса
Расположение Флуктуация
Понимание Признание

статусной

функции

Право

декларировать

статусную

функцию

Речь Сетевой
Падение Асимметрия Симметрия

Прежде всего, необходимо отметить, что исчезает бинария и полисубъектность.

В постсовременных реалиях невозможно определить количественную составляющую применительно к выговаривающему себя Я- в-конфликтности. Количество в данном случае упраздняется, точнее, оно постоянно меняется в зависимости от того сколько участников вступает в диалог. Речь в данном случае становится уже не диалогом, а некоей сетью, объединяющей субъектов в коммуникационное поле, возникают интерпретации не «об особого рода «фактах»: не о вещах, но об отсветах, тенях, уровнях» . В итоге структура дискурса, по крайней мере на виртуальном пространстве, приобретает характеристики не вертикальной/горизонтальной иерархии, а сети, причём двухуровневой, включающей в себя интерпретации интерпретации, а значит, и культурно­исторический фактор, определяющий специфику создания того или иного речевого, текстового материала.

Расположение или настроенность перестаёт быть линейным и уже не придерживается чётких, относительно постоянных установок. Здесь речь идет о том, что постоянно меняющаяся настроенность субъекта конфликта не может быть зафиксирована наукой как объект, которому присущи первичные [174]

и производные настроения. Сам факт возможности смены гендера, что особенно легко в социальных сетях, провоцирует субъекта на диаметрально противоположные настроенности. Поэтому Я-в-конфликтности начинает конституировать культурный дискурс в виде флуктуации, постоянного колебания, причем уже не в линейном времени, а в различных точках бифуркации. Ряд исследователей воспринимает такую ситуацию, в том числе и в науке, негативно, например, И.А. Пригожин интерпретирует теорию Т. Куна следующим образом: «трансформацию парадигмы Кун рассматривает как кризис: вместо того чтобы оставаться молчаливым, почти невидимым правилом, неизреченным каноном, парадигма ставится под сомнение. Вместо того чтобы работать в унисон, члены ученого сообщества начинают задавать принципиальные вопросы и сомневаться в законности применяемых ими

179

методов» .

Собственное конфликта проявляет себя наиболее традиционным образом через экзистенциал понимание.

Основная идея о борьбе за власть сохраняет свое значение со времен современной эпистемы. В этом плане в культурном дискурсе изменяется только форма конфликта, но не содержание. Вторичная, производная конфликтность по сути становится борьбой за право декларировать статусные функции. К этой категории по- прежнему относятся лоббистская деятельность, борьба групп интересов и т.д. Первичный конфликт воспринимается в качестве такового, когда субъекты вступают в борьбу за признание, дающее право реализовывать соответствующие властные полномочия. Иными словами, конфликтное взаимодействие сводится к борьбе за электорат, уважение и почитание в массовом сознании и на международной политической арене и т.д., хотя

акценты постепенно переносятся на приоритетность овладения «знанием о

180

знаниях» .

Конфликтное падение в постсовременной эпистеме набрасывает Я на [175] [176] его возможности уже не в системе вертикальной/горизонтальной иерархии, но скорее - в асимметричном/симметричном культурном дискурсе. Снижение роли государства, повышение значимости международных корпораций приводит к тому, что по результатам наброска на свою возможность присутствие сталкивается с асимметрией, которая проходит по двум основным осям - идеологической и организационно-структурной . В результате декларируемое равенство возможностей свободных субъектов на деле становится практически иллюзорным, так как симметрия в конфликтном дискурсе, то есть некоторое равенство антагонистов, практически не встречается.

Теоретизация вопроса о том, в каких направлениях конфликт видоизменяет культуру в постсовременных реалиях, требует использования обстоятельной теоретико-методологической базы, которая пока что не создана современной российской наукой. В этой связи представляется логичным подробнее остановиться на наиболее изученной и актуальной тенденции, а именно - деперсонификации субъекта. Парадокс состоит в том, что структура знания о конфликте, в числе прочего, ориентирована на уяснение субъектом того, кто он есть и какое место должен занимать в мире. Однако Я-в-конфликтности, руководствуясь созданным в постсовременной эпистеме знанием, достигает диаметрально противоположного результата, вольно или невольно способствуя генезису такого дискурса, в рамках которого субъект стремится к полной утрате себя.

Деперсонификация субъекта - отличительная черта современного культурного дискурса. De facto проблематика состоит в утрате субъектом статуса стабильного, однозначно центрированного и линейно детерминированного элемента социальной системы. Вместо интеграции, характерной для современной эпистемы, субъект начинает как будто расщепляться, его идентичность, до этого существовавшая в виде монолита, [177] перестает претендовать на хотя бы относительную цельность. По замечанию М. Фуко, анализ субъекта на деле есть анализ «условий, при которых возможно выполнение неким индивидом функции субъекта. И следовало бы еще уточнить, в каком поле субъект является субъектом и субъектом чего: дискурса, желания, экономического процесса и так далее. Абсолютного субъекта не существует» . Важно отметить, что так называемая смерть субъекта не всегда осознается в рамках постсовременной эпистемы. Это обстоятельство красноречиво свидетельствует в пользу правильности убеждения в том, что разрешение конфликтов, как и любая деятельность, может активно влиять на генезис культуры, но не только зависеть от изначально данной объективирующей картины мира.

Влияние конфликторазрешения на процесс исчезновения Я в привычном смысле слова проявляется, например, в ходе реализации идеи электронного правительства . Вместо государства, субъектность которого четко фиксируется, функцию по ликвидации конфликтных противоречий в развитых странах начинает выполнять медиаполитическая система - «сбалансированная структура, состоящая из совокупности политических и медийных институтов, управляющих информационными потоками и каналами коммуникации, целью которой является формирование общественного мнения по тем или иным вопросам» . Примечательно, что культурный дискурс остается лиминальным в большинстве стран. В частности, в современной России медиаполитическая система недостаточно эффективно оказывает положительное влияние на массовое сознание. На наш взгляд, одна из основных причин - это незначительная степень освоения виртуального политического пространства органами государственной власти, партиями, правоохранительными структурами. Отечественные [178] [179] [180] исследователи, как правило, оценивают сложившуюся ситуацию критически, акцентируя внимание на том, что российское региональное и федеральное правительство теряет возможность управлять конфликтами, так как лояльность и патриотизм, в первую очередь в молодежной среде, утрачивают статус значимых ценностей. Сторонники такого подхода приводят данные о том, что по исследованиям общественного мнения, 8,2 процента российской молодежи делит окружающих на «своих» и «чужих», причем значительная часть молодежи без осуждения относится к асоциальным явлениям . При этом исследователи выражают обеспокоенность по поводу актуальности национализма в молодежной среде: «власть расистского дискурса в российском обществе институциональна, обеспечивается постоянным воспроизводством расистских представлений посредством соответствующей социализации и, в первую очередь, через систему образования»[181] [182] [183]. Соглашаясь с критикой подобного рода, уместно подчеркнуть, что ценность инновационного подхода далеко не однозначна. Действительно, в России существуют вышеуказанные проблемы, но эти конфликтные формы могут регулироваться традиционным инструментарием. Несомненно, деперсонификация субъекта управления за счет внедрения электронных технологий партийного дизайна, политического франчайзинга, политического маркетинга, политического лизинга , оказала бы негативное влияние на относительно консолидированное, устойчивое к внешнему дестабилизирующему воздействию и чуждым ценностям массовое сознания россиян.

Отечественная социально-политическая система, в отличие от приведенного ранее примера финского опыта, в большей степени ориентируется в сфере разрешения конфликтов на принципы систематизации

знания, относящиеся к современной эпистеме. Критики российского опыта в данной сфере забывают о том, что страны с другим пропорциональным соотношением традиционных и инновационных подходов к конфликторазрешению только усиливают диспропорцию в развитии регионов: в той же Финляндии 56 процентов доменов зарегистрировано в районе Хельсинки-Эспоо-Вантаа , что свидетельствует о локальном характере инновационного развития. Так или иначе, любой постсовременный культурный дискурс лиминален, все зависит только от пропорционального соотношения традиционных и инновационных видов человеческой активности, в том числе и конфликторазрешения.

Собственное конфликта в постсовременной эпистеме исключительно трудно зафиксировать. Вместе с исчезновением или по крайней мере стиранием границ субъектности все сложнее становится различать антропологические экзистенциалы. Ситуация также усложняется тем, что генезис культуры по большей части переносится в нематериальную плоскость. Борьба начинает вестись за интеллектуальную собственность, и культурные ценности формируются в соответствии с этой тенденцией.

В постсовременной эпистеме несколько парадоксальным образом возрастает роль усредненных переменных. Одним их таких элементов становится средний класс, претендующий на наибольший удельный вес в структуре социальной стратификации. В мировом масштабе речь, конечно же, идет о глобализации, унифицирующей национальные культуры в единый тип своеобразного универсального дискурса.

Стандартизация относится к противоречивым тенденциям, которые культура постсовременного типа оказывается неспособна преодолеть. С одной стороны, общество позиционирует себя в качестве максимально индивидуалистичного, что вполне соответствует, например, мысли Ж. Маритена: «В обществе индивидуальное сознание сохраняет приоритет, социальная группа формируется [самими] людьми, а общественные [184]

отношения исходят из конкретной инициативы, конкретной идеи и

189

добровольного решения личностей» .

При этом процессы коммуникации совершенствуются, границы между странами становятся условными, возможности для общения практически безграничны. Однако виртуальная активность и взаимоотношения в социальных сетях не преодолевают проблему одиночества. Экзистенциальные проблемы становятся символичными, это определенный тренд, постоянное обсуждение которого не меняет ситуацию в корне.

В постсовременной эпистеме проблема отчуждения выходит на качественно иной уровень. Это отчуждение характеризуется страхом перед утратой собственного Я. Традиционные характеристики Я-в-конфликтности, такие как гендер, национальность, социальный и культурный статус постепенно утрачивают актуальность. В результате возрастает влияние гомосексуализма, девальвация традиционного института семьи, активно принимаются зачастую девиантные решения в вопросах воспитания детей и наблюдается критический рост потребности в признании собственного нетрадиционного поведения в качестве социально допустимого. Научное познание фиксирует эту тенденцию, в том числе, в отрицательном ключе, по Р. Лэнгу, как онтологическую неуверенность: «шизофрения возникает а почве базовой неуверенности в собственном существовании... Вся жизнь такого человека сводится не к получению удовольствия от собственной деятельности, а от общения и т.д., а только к доказательству собственного

190

существования» .

Неспособность постсовременной эпистемы сформулировать принципы, достаточные для субъекта с точки зрения удовлетворенности культурой, мотивирует культурный дискурс на возвращение к изначальным ценностям. В этом плане мы имеем дело с лиминальностью культурного дискурса, что характеризуется борьбой за возврат к традиционным ценностям и отказ от [185] [186]

новых форм, которые принимает Я-в-конфликтности.

Подводя итоги анализа конкретных эпистем, можно отметить, что Я-в- конфликтности имеет в качестве данности определенную мирность, конкретизация которой сводится к совокупному культурно-историческому опыту. Этот опыт конституирует эпистему, то есть структуру теоретического и практического опыта о конфликте и возможностях его реального разрешения. Активный синтез культуры относится к эпистемологической сетке, но здесь не идет речь о принадлежности соответствующих экзистенциалов к структуре знания о конфликте в качестве неизменных категорий. Я-в-конфликтности экзистирует, ориентируясь на общепринятые эпистемологические принципы в данной отрасли знания, но бытие в данном случае, с теоретико-методологической точки зрения, обладает творческой свободой и правом изменять не только культуру в целом, но и детерминировать эволюционирующие эпистемы как таковые. Культурные основания эпистемологии конфликта - это частные примеры общей идеи о прямой зависимости между вариативностью культурных форм и деятельности по оказанию регулирующего воздействия на конфликтные процессы, что предполагает пассивный и активный культурный синтез.

В заключение необходимо исследовать возможность сочетания философских и культурных оснований структур знания о конфликте. На данный момент мы достигли понимания о том, что конфликт может быть онтологически фундирован как свое собственное, то есть в виде ноэтического понятия, суть которого состоит в том, чтобы быть разрешенным. При этом конфликт и культура находятся в обоюдной коррелятивной связи. Вместе с тем теория конфликта только тогда сможет приблизиться к новой методологии, когда будут предложены понятия, преодолевающие разрыв между абстрактным теоретическим и практическим понятием. Следуя логике диссертационного исследования, мы должны рассмотреть как именно Я-в-конфликтности становится неконфликтным в конкретных культурных вариациях.

ГЛАВА 3. ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОГРАММЫ РАЗРЕШЕНИЯ

КОНФЛИКТОВ

Разрыв между теоретическим и практическим знанием - общая для многих гуманитарных дисциплин проблема. Применительно к современной теории конфликта приходится констатировать, что данное затруднение до сих пор не преодолено. Существующие противоречия могут быть наглядным образом продемонстрированы на примере анализа одного из концептов претендующих на совмещение эмпирического и умозрительного в теории конфликта - «модель разрешения конфликтов».

Модель регулирующего воздействия на конфликтные процессы de facto является частным случаем «мысленно представляемой или материально реали­зованной системы, которая, отображая или воспроизводя объект исследования, способна замещать его так, что ее изучение дает нам новую информацию об этом объекте»[187]. Смысл этого определения раскрывается так, что Я всегда имеет дело со специфическим способом познания, отношением сходства, благодаря которому в одной вещи легко угадывается сходство с другой; иными словами, речь идет о репрезентации, что дополнительно означает возможность для одной из вещей в определенных аспектах замещать, представлять другую. Итак, в любой модели разрешения конфликтов располагаются символы опыта и мышления таким образом, что они впоследствии систематизируются с целью последующего понимания и объяснения другим заинтересованным субъектам. Модель конфликторазрешения есть совокупность символов мышления и опыта, ориентированных на усвоение другими субъектами. Иначе говоря, модель разрешения политических конфликтов - совокупность опыта в области конфликторазрешения, претендующего на повсеместное аксиологическое признание и апробацию в рамках той или иной социально-политической системы.

С точки зрения философско-культурологического подхода противоречивость концепта «модель конфликторазрешения» состоит в следующем. Во-первых, конфликтологическое моделирование есть не что иное, как завуалированное подражание идеального характера некоторому эйдосу, то есть бесконечное приближение к искомой цели. Эта идея прослеживается от града земного и небесного в интерпретации блаженного Августина до современной теории Р. Даля об идеальной и реальной демократии. Необходимо отметить, что подобное видение сути вопроса не преодолевает разрыв между теоретическим и практическим знанием. Модели конфликторазрешения, как правило утопичны, то есть описывают бесконфликтное общество. В той или иной степени эта идея присутствует в утопиях Платона[188], Т. Мора[189], Т. Кампанеллы[190] и т.д. Во-вторых, современные исследователи в основном исходят из идеи о том, что модель разрешения конфликтов имеет национальный характер. Например, для России - это «ориентация на сильную власть, коллективизм, веру в лучшее будущее»[191]. Соответственно, культурно-исторический опыт того или иного государства детерминирует специфику национальной модели управления конфликтами: «российская модель предлагает собственное ценностное видение мирного разрешения международных конфликтов, выступающее в качестве наилучшей альтернативы в конкретных сложившихся условиях; российская модель не навязывает собственное мировоззрение и стремится к тому, чтобы участники конфликта сами сделали сознательный выбор в пользу российской модели и ее системы ценностей, добровольно и без

принуждения»[192] и т.д. Здесь в очередной раз возникает проблема пассивной роли культуры, то есть она фактически не модифицируется, а предстает в виде объективированной данности. В-третьих, практическое моделирование разрешения конфликтных ситуаций учитывает, прежде всего, цель регулирующего воздействия, представляющуюся для индивида наиболее значимой. Поэтому моделируются ситуации, в которых эта цель достижима, что подразумевает факультативность решения таких проблем, как исследование знаний, опыта и личностных характеристик, на основании которых субъект принимает решения, двигаясь к своей цели.

Концепт «модель разрешения конфликтов» требует уточнения и дальнейшего развития, в частности, за счет введения в научный оборот новых терминов, одним из которых может стать «эпистемологическая программа разрешения конфликтов». Теоретико-методологическая основа этого понятия - феноменологический и эпистемологический подход к исследованию сущности конфликта. Эпистемологическая программа разрешения конфликтов - это алгоритм воздействия на конфликтную ситуацию, мотивированный пониманием субъекта некоей данности в качестве ее возможности быть бесконфликтной или неконфликтной. При этом познавательная способность субъекта конфликторазрешения никоим образом не статична в плане познавательной способности и тем более он не пассивен в отношении культурной среды. Знания субъекта постоянно модифицируются, при этом изменяется и эпистема, а в широком смысле слова - культурный дискурс.

Предварительный набросок термина «эпистемологическая программа разрешения конфликтов» требует уточнения. Собственное конфликта открывает нам то, что разрешение конфликта - это снятие конфликтного расположения, понимания, речи и падения, то есть имение дела с экзистенциалами. Соответственно, эпистемологические программы могут

относиться к каждому из экзистенциалов, выступая в качестве знания о том, в какой, например, точке конфликтное расположение перестает размыкать себя в качестве такового и становится иным или не-конфликтным. Естественно, программы разрешения конфликтов могут рассматриваться как в рамках ноэтической, так и ноэматической установки, в зависимости от исходной точки: либо феномен конфликта, либо его апперцепированное восприятие.

Эпистемологические программы разрешения конфликтов существуют не в виде статичных понятий, но в определенной динамике. Они суть определенные алгоритмы, сценарии, в рамках которых проявляет себя субъект, нацеленный на реализацию своего знания о том, каким должно быть снятое конфликтное расположение, понимание, речь или падение. Успех этих сценариев, что является нонсенсом для теории конфликта, начинает зависеть от личностных свойств субъекта, а не фиксированных данностей наподобие национального характера, классовой принадлежности и т.п. Научная полезность такого видения сути вопроса состоит в следующем. Во-первых, деятельность по разрешению конфликтов онтологически фундируется, ведь экзистенциалы не только есть, но и не могут не быть. Во-вторых, культура из пассивной данности становится созидаемой активным субъектом, причем это взаимоотношение существует в обратной пропорции. В-третьих, теория конфликта прогрессирует от деперсонифицированных установок к антропологии, поскольку знание, навыки, искусность перестают быть периферийными категориями и обретают решающее значение.

В соответствии со схемой, предложенной М. Хайдеггером, присутствию характерно определенное расположение, понимание себя, выговаривание и падение в мир. Естественно, конфликт - частный случай умения Я быть, поэтому конкретные эпистемологические программы, которые мы подвергнем анализу, это популярные в современной практике конфликторазрешения сценарии, применяемые субъектом в соответствии с его знанием о том, что именно означает снятие конфликтности в умении Я

быть. Безусловно, эти программы со временем будут представлять только историческую ценность. Однако по мере формирования новых эпистем накопленное ранее знание будет представлять ценность не только для историографии, но и станет использоваться с целью проведения исторических аналогий.

<< | >>
Источник: КАБЫЛИНСКИИ Борис Васильевич. КУЛЬТУР-ФИЛОСОФСКИЕ ОСНОВАНИЯ ЭПИСТЕМОЛОГИИ КОНФЛИКТА. Диссертация. СПбГУ.. 2015

Еще по теме § 3. Культурный генезис в постсовременной эпистеме:

  1. МАТОНИН ВАСИЛИЙ НИКОЛАЕВИЧ. СОЦИОКУЛЬТУРНОЕ ПРОСТРАНСТВО СЕВЕРНОЙ ДЕРЕВНИ: СТРУКТУРА, СЕМАНТИКА, ГЕНЕЗИС. Диссертация, СПбГУ., 2015
  2. Статья 54. Каждый обязан беречь историко-культурное,
  3. Статья 51. Каждый имеет право на участие в культурной жизни.
  4. Статья 15. Государство ответственно за сохранение историко-культурного и духовного наследия,
  5. ПРУДНИКОВА ТАТЬЯНА ЮРЬЕВНА. СОВЕТСКАЯ КУЛЬТУРНАЯ ПОЛИТИКА В ОБЛАСТИ УРБАНИСТИКИ (на примере реконструкции проспекта имени И.В.Сталина (Московского проспекта) г. Ленинграда в 1940-х - 1950-х гг.) Диссертация, СПбГУ., 2014
  6. ПАНКИНА Марина Владимировна. ФЕНОМЕН ЭКОЛОГИЧЕСКОГО ДИЗАЙНА: КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ. Диссертация на соискание ученой степени доктора культурологии, 2016
  7. ПУЧКОВСКАЯ АНТОНИНА АЛЕКСЕЕВНА. МИР-СИСТЕМНЫЙ ПОДХОД И. ВАЛЛЕРСТАЙНА И ЕГО ПРИМЕНЕНИЕ В КУЛЬТУРОЛОГИИ. Диссертация, СПбГУ., 2015
  8. Статья 32. Брак, семья, материнство, отцовство и детство находятся под защитой государства.
  9. Львов Александр Александрович. Археология субъекта информационного общества: антропологический аспект. Диссертация, СПбГУ., 2015
  10. Статья 34. Гражданам Республики Беларусь гарантируется право на получение, хранение и распространение полной, достоверной и своевременной информации о деятельности государственных органов,
  11. Флейшер Екатерина Андреевна. ОСНОВЫ ПРЕЦЕДЕНТНОСТИ ИМЕНИ СОБСТВЕННОГО. Д И С С Е Р Т А Ц И Я на соискание ученой степени кандидата филологических наук. СПбГУ, 2014